А. Голяк. “Ничего кроме настоящего”. Роман
Опубликовал:- Я подожду в коридоре, - тактично сказал Аргунов, - не хочу мешать вашей идилии. Я вижу, у вас тут интим. Кама-сутра.
- Какая Кама-сутра? Он же даже сидеть не может, - возмутилась Наташа.
- А ебаться лёжа он может? - полюбопытствовал Аргунов. - Представляешь, секс с неудавшимся самоубийцей? Это, между прочим, очень ценный жизненный опыт! А нервишки как щекочет!
- Да ну тебя! - махнула рукой Татка. - Ты без своих штучек не можешь!
- Я без своих штучек буду не я! В них - вся прелесть! - самоуверенно заявил Андрюха, взгромождаясь на стул. - Я тут кой-чего прихватил.
С этими словами он стал доставать из сумки всяческие “ништячки”: фрукты, несколько пакетов сока, банку красной икры и две бутылки грузинского красного вина. Я знал, что в последнее время Аргунов плотно сидит на мели, и значит, для того, чтобы закупить всё это продуктовое великолепие, ему пришлось влезть в долги, или что-то продать.
- Андрюха, ну что ты, в самом деле? Это уже лишнее!
- Короче, не возбухай! Дают - бери! - похоже он не собирался со мной пререкаться по этому вопросу.
- Ну, чего там, спасибки тебе…
- Э, давай не будем выворачивать носки наизнанку! - Андрюха в корне пресёк мои попытки поблагодарить его.
Мы ещё долго трепались о всякой всячине. Табу на разговоры о моём суициде Аргунов проигнорировал наинаглейшим образом. Более того, этот гад высмеял меня так, как умел это делать лишь он один - весело, язвительно и беспощадно. Он сделал краткий иронический анализ моих предполагаемых переживаний, сыграл в лицах мою смерть в ванной, а потом рассказал, какой приём меня ожидал в загробном мире, если бы меня не успели спасти. В момент, когда Андрюха в лицах изображал мой спор со Святым Петром на предмет моего принятия в рай, в палату ворвалась медсестра, и заявила, что посетителям пора топать ножками. Аргунов попытался подвергнуть сомнению целесообразность “топания ножками”, но его слушать не стали. Невзирая на Андрюхины попытки “произвести впечатление”, медсестра отвела нам три минуты на прощание, после чего выставила моих гостей за двери. И долго ещё из гулкого коридора доносились обрывки аргуновских комплиментов медсестре и её короткие рубленые фразы на манер: “Не положено”.
А я с удивлением обнаружил, что от былой депрессии не осталось и следа. Она как-то незаметно испарилась, пока Аргунов доставал меня своими шуточками и хохмил о моих похождениях в загробном мире. Действительно, какого чёрта смурить? Я же никогда не был смурным чуваком, и таких людей на дух не переносил! Что же это я других теперь напрягаю? Подумаешь, группа развалилась! Тоже мне, один свет в окошке! Зато я теперь свободен и могу сотрудничать с любыми интересными мне людьми. Грех этим не воспользоваться! Стану на ноги, и брошусь экспериментировать - я, ведь, давно этого хотел! Тогда не останется времени на то, чтобы заниматься хернёй и напрягать своих близких идиотскими закидонами. Заснул я со спокойной душой, чего давненько со мной не случалось.
ГЛАВА 7
Конечно же, проще что-либо решить, чем претворить своё решение в жизнь. Разумеется, я не перестал плавать в депрессняках сразу же после принятия решения “не смурить”. Я, конечно же, смурил, кис, напрягал всех своими отвратительными выходками, но перелом произошёл. У меня исчезло желание убить себя. Во мне проснулась эдакая звенящая злость, кураж, кач. Я не хотел уходить, прикрыв за собой потихоньку двери. Я не хотел быть выброшенным на помойку воспоминаний. Я найду в себе силы остаться вживых.
Долгонько пришлось мне проваляться в больнице. Меня пичкали лекарствами, переливали кровь, ширяли болючими уколами. Каждый день меня навещали Татка и батя. Частенько заскакивал Аргунов - головная боль всех медсестёр в отделении. Человек, не понимающий значения слова “нельзя”.
- Если нельзя, но очень-очень хочется, то можно, - втолковывал он очередной “сестричке”, саркастически улыбаясь.
Больница с её строгими правилами, крахмальными халатами и горой всевозможных запретов повергала его в праведное негодование.
- Дуры, блядь, тупоголовые, рогулихи кривоногие, безмозглые, - ругал он медсестёр после попытки пресечения его очередной выходки. - Не понимают, суки, что охуительное настроение лечит круче, чем все их сраные уколы.
Без мата он не мог обходиться физически, но матерщина его выглядела незлобливо и как-то естественно, что-ли…
- Ничего, ничего, - говорил он мне, - не плачь, мы на ноги тебя поставим, - и откупоривал очередную бутылку своего безумно дорогого грузинского вина, ящик которого ему недавно презентовали за хорошо выполненную работу.
- Да не плачу я.
- Вот и не плачь, - это у него была такая присказка: “Не плачь”. - Лучше пей вино - оно кровь восстанавливает.
Когда я смог нормально передвигаться и пошёл на поправку, Андрюха приволок мне в палату шашки. Целыми днями мы теперь резались в “чапаева”, доводя своими азартными воплями до опупения весь медперсонал.
Когда я лежал один, я много читал. Всё подряд читал - классику, модерн, приключения, детективы. А потом стали писаться стихи… Понемножку, потихоньку… Я попросил привезти мне гитару, и часами теперь примерял свои новые рифмы на хрупкие плечики разных гармоний. Вырисовывалось что-то новое, абсолютно незнакомое. Я старался поймать, запомнить это ощущение, чтобы потом развернуть его, дополнить. Я долго искал свою фишку, и теперь она стала проявляться именно здесь, в больнице. Если мне удастся её нащупать, то пара стаканов крови - недорогая цена за удовольствие. Удовольствие обрести себя.
Из этих болезненных ощущений родился “Втрачений”5 - первая ласточка своего стиля. Поиски, блуждания, находки и утраты.
Загубився в запахах лiсових,
Чорне небо кутало погляд мiй,
Регiт вiдьми плiвся в гiлках густих
i русалки щось шепотiли вслiд.6
Было ли мне страшно тогда? Страшно - не то слово. Я же был сам не свой от ужаса. Я потерял всё. Я потерял друзей, я потерял себя, я потерял смысл жизни. А вокруг хохотала нечисть, жрала мою боль, пила мою кровь, высасывала мои мысли…
Нашепотiли розлуку прозорую,
Наспiвали вогнi у тенетах хащ,
Нацiлували шию зашморгами,
Але ти мене їм не вiддаш.
Я, честно говоря, думал, что часть меня, пишущая стихи, уже умерла. Ведь было время, когда я был не в состоянии родить ни строки. Я ощущал себя пустым, выжатым, холодным и бесцветным. А теперь, смотри ты, пишется такое, что и не сравнишь даже с прошлыми “удачами”.
- Натка, послушай, у меня тут кое-что написалось, - она пришла, и я весь сочусь довольством и радостью.
- Может, тебе ещё нельзя напрягаться? - она, как всегда, переживает за меня.
- Какое там, напрягаться? Оно из меня само брызжет! Как сперма!
- Очень меткое сравнение! - Тата смеётся. Давно она так не смеялась.
- Ты будешь слушать, или нет?
- Буду, конечно, - она уселась на низенький табурет и смотрит на меня блестящими глазьями.
Пошла вступительная тема, куплет. Руки стали подозрительно мокрыми. Что это я так волнуюсь? В первый раз, что-ли, песни ей пою? Она слушает, внимательно изучая меня своими большими глазами.
Повернувся, знаючи пiсню стрiл,
Печаль-траво, ти зберегла слiди,
Сiрий попiл замiсть роси покрив
Мою втечу i тихий плач води.
Ритмическая перебивка. Дробное стаккато:
Очеретянi флейти тужили по менi,
Плакальниць крила вкривали тiло моє,
Поранений птах сiв напитися з жменi,
В темнiй вод? вмирання побачив своє.
И самое главное! Кульминация! Я срываюсь на крик:
Їх закляття
Стелилися чорним димом,
Йшов за обрiй -
Розпитував шлях у стрiл,
В’ялим листям
Опадали години,
Падав з круч? -
Бракувало крил.
Всё! Тихий шёпот коды, последний аккорд! Я всё сказал. Тишина. Натка смотрит мне в лицо и молчит. Молчит долго, пока её молчание становится невыносимым.
- Ну? Что скажешь? - не выдерживаю я.
- Знаешь, - она медленно растягивает слоги, - это что-то особенное. Это не похоже ни на что из того, что я слышала раньше. Это твоя музыка.
- Как тебе? Понравилось? Или не очень? - меня гложет нетерпение.
- По-моему, это офигенно! Это одновременно страшно, красиво и недоступно, как мираж. Затягивает в себя, будто воронка. Ты нашёл то, что искал. И уже расплатился за это сполна.
Нет связанных новостей.
Загрузка ...