А - А

Антихрист

АНТИХРИСТ — противник или враг Христа, обманно выдающий себя за него (предлог "анти" в соединении с другими словами обыкновенно имеет смысл "против", но иногда и "вместо"). Впервые слово употреблено в I Послании Иоанна. Это — "человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого богом или святынею, так что в храме божием сядет он, как бог, выдавая себя за бога". Произведением, где подробно повествуется об А., о пришествии его в мир, является "Откровение св. Иоанна" [Апокалипсис (см. "Апокалиптическая лит-ра")]. А. изображен в виде "зверя из моря" и "зверя из бездны", к-рые во многом тождественны.
У А. есть свой пророк, "придворный философ А." — зверь из земли. Змий, т. е. сатана, даст А. власть, и тот наполнит мир преступлениями и беззакониями, но вторично пришедший Христос победит его. Число имени А. (у евреев и др. народов буквы алфавита имели цифровое значение) — 666.
Элементы мифа об А., рассеянные в канонической христианской лит-ре, получают цельное оформление в латинской лит-ре раннего средневековья: в середине X в. аббат Адсо составляет книгу "De Antichristo", подводящую итог предшествующим комментариям. Намеченная здесь легенда о чудесном рождении А. используется в дальнейшем и светской лит-рой средневековья, контаминируясь с сюжетом о Мерлине (см.) — "сыне дьявола". Крупные политические события и экономические потрясения отражаются в различных перетолкованиях образа А. В эпоху победоносного распространения ислама христианские писатели (в особенности в Испании — Павел Альбарус IX в. "Indiculus luminosus") охотно отождествляют А. с Мухаммедом (см.). Другое содержание вкладывает в образ А. борьба национальных империй с католической церковью: так, "Ludus de Antichristo", мистерия XII в. националистически настроенного немецкого клирика, содержит в себе недвусмысленные намеки на антихристову политику римского престола.
С особенной силой вспыхивают толки об А. во времена экономических кризисов, когда голодовки и сопровождающие их эпидемии — обыденное явление. Пришествие его и конец мира ставятся тогда в порядок дня. С установлением денежного хозяйства происходит коренная перемена в психике европейца. Вместе с религиозностью буржуазия утратила постепенно и веру в А. Протестантство окончательно лишило это слово его мистического смысла. Это видно и по западной литературе. В "мировой драме" Ибсена (см.) "Кесарь и Галилеянин" борьба Христа и А. (Юлиан) — только частный случай общей проблемы. Здесь — столкновение воли единиц с мировой волей, свободной воли с необходимостью (бог). Оба — и кесарь и галилеянин — исчезнут, слившись в Истинном, к-рый будет "царем в царстве духа и богом в царстве плоти". Тогда наступит третье царство подлинного Мессии.
Нет следа А. в собственном смысле этого слова и в "А." Ницше. Здесь полемика буржуазного "сверхчеловека" с "несмываемым позорным пятном человечества" — христианством. Гнев "гиперборея" обрушивается и на социализм. Иная картина — в русской словесности; здесь тема А. в течение столетий, вплоть до наших дней, сохраняет жгучую остроту. Представление об А. появилось на Руси с первых времен христианства. Из сочинений об А. наибольшим распространением пользовались:
"Слово св. муч. Ипполита о Христе и А." (встречается очень рано — рукопись Чудова монастыря XII или начала XIII в.), "Слово св. Ефрема Сирина на пришествие господа, на скончание мира и на пришествие А.", "Житие св. Андрея Юродивого" и др. Активным элементом русского мышления А. стал в XVII в., когда произошел так наз. раскол старообрядчества. К этому времени, наряду с деревенским сознанием, определенным первобытным земледелием, стало выявляться и городское. Торговый капитал, развившийся к XVII в., создал новые условия жизни, породившие и новую, городскую, психику. Исправление богослужебных книг патриархом Никоном явилось только поводом к столкновению этих двух сознаний. Это подтверждается тем, что самых горячих сторонников раскол приобрел среди крестьянства и сельского духовенства, мало чем отличавшегося от "пахотных мужиков". Вопросы религии имели для них сугубое значение — самые слова "крестьянин" и "христианин" — равнозначны. Некоторые исследователи объясняли раскол "единым азом", заменой "Исуса" "Иисусом" в богослужебных книгах и др. мелочами. Но по существу реформы Никона были переделкою всего богослужебного чина сообразно с греческим чином и обрядом XVII в. Этой-то переделки не мог принять крестьянин, вся жизнь к-рого зависела от земли (см. "Богородица"). Зависимость эта определила характер русского христианства. "В развитии человеческой мысли практика всегда предшествует теории: чем шире круг воздействия человека на природу, тем шире и правильнее его понятие о ней. И наоборот, чем уже этот круг, тем беднее его теория. А чем беднее его теория, тем более склонен он объяснять с помощью фантазии те явления, к-рые почему-либо привлекают к себе его внимание" (Плеханов, О религии). "Божье тепло, божье и холодно", "бог не даст и земля не родит", "бог даст дождь, даст и рожь". Всюду бог и его воля. И кара этого бога бьет по самому больному месту — по урожаю. В одном народном стихе Христос за нарушение его заповедей грозит засухой:
"От неба медного росы не воздам, От земли железной плода не дарую, Поморю вас гладом на земле".
Человек ничем не мог повлиять на природу. У него было одно средство — молитва, приобретавшая вид заговора, из к-рого, как из песни, "слова не выкинешь".
При Петре I столкновение двух сознаний достигло высшего напряжения. Деревенская жизнь определялась статикой. Неизменные орудия и способы обработки земли делали статичными понятия о церкви — "непреклонной и недвижной в своем устройстве", о царе, о боге. Статичен был Христос с пальцем на устах в знак тишины и покоя (икона "Спас-благое молчание"). Против этого Христа стал А. — сплошная динамика, сплошное движение. "На самом верху пирамиды, там, где еще так недавно высилось нечто вроде живой иконы в строгом византийском стиле, медленно и важно выступавшей перед глазами благоговевшей толпы, — выступавшей лишь на минуту, чтобы тотчас же вновь скрыться в темной глубине теремов, — теперь виднелась нервная, подвижная до суетливости фигура в рабочей куртке, вечно на людях, вечно на улице, причем нельзя было разобраться, где же кончалась улица и начинался царский дворец. Ибо и там и тут было одинаково бесчинно, шумно и пьяно, там и тут была одинаково пестрая и бесцеремонная толпа, где царского министра в золоченом кафтане и андреевской ленте толкал локтем голландский матрос, явившийся сюда прямо с корабля, или немецкий лавочник, пришедший прямо из-за прилавка" (Покровский). Ср. также картину В. Серова "Петр Великий", где сущность Петра выражена стремительным движением, подчеркнутым поспешной припрыжкой свиты.
Петр был бесспорным А. Он резал бороды, но на древнем поэтическом яз. растения — волоса земли. Оголить землю, лишив ее волос, значит лишиться хлеба, умереть с голода. Отрезанная борода была поэтому глубокой и страшной символикой. Петр запрещал просить милостыню. Но милостыня в глазах тогдашнего человека была священной. Такое представление вызывалось характером хозяйства — нищета грозила всем. Неурожай, пожар (а то и другое были обычными явлениями) — и вчерашний зажиточный крестьянин шел по миру. "От сумы да от тюрьмы не отказывайся". Петр велел носить немецкое платье, — но одежда, выработавшаяся в течение столетий, отражавшая покой и неподвижность всей жизни, являлась религиозным символом. Даже Петр никогда не позволял себе входить в церковь в немецком парике, отступая сам от заповеданной им моды.
Представление об А. было создано деревней; это подтверждается и тем, что в городе оно было лишено своей остроты. Вот напр. тяжеловесная интерлюдия XVIII века "Раскольник", где центр тяжести в том, что "русские ныне ходят в коротком платье, як кургузы, на главах же своих носят круглые картузы… Человецы ходят, яко облезяны, вместо главных волосов носят паруки, будто немцы поганы".
Сравним полный глубокого трагизма народный стих об аллилуевой жене:
"Ой ты гой еси, аллилуева жена милосердная, Ты скажи мою волю всем моим людям, Всем православным христианам, Чтобы ради меня в огонь бросались И кидали бы туда младенцев безгрешных, Пострадали бы все за имя Христа-света, Не давались бы в прелесть хищного волка, Хищного волка — антихриста злого, Что антихрист на земле взял силу большую, Погубит во всем свете веру христову.
Поставит свою злую церковь.
Он брады брить всем повелевает, Креститься щепотью всем завещает, Мою веру христову хочет искоренити".
Здесь "ради меня в огонь бросались" — не лит-ый прием. Вспомним "гари" XVII и XVIII вв., когда сжигались сотни людей.
Концепция А. выработалась благодаря столкновению психики землепашца, обусловленной первобытными, недвижными методами, с городской, капиталистической, подвижной, не знающей и не терпящей покоя по самому существу своему. Статика деревни, уходящей в глубь веков, к языческим временам ("старая вера" во многом напоминала дохристианскую религию с ее темным анимизмом), столкнулась с динамикой города. Против застывшего в своем величии Христа стал А. в немецком платье, с трубкой в зубах, мчащийся из Москвы в Петербург, из Петербурга в Голландию, от чьих лап не спасала даже "мати прекрасная пустыня". Политические формы (самодержавие, гнет помещиков) придали столкновению Христа и А. остроту и напряженность, за к-рые заплачено тысячами жизней. Сама по себе чудовищная жестокость царской власти не могла вызвать мысли об А. и о близкой кончине мира; жестокость эта была тогда явлением закономерным. "Добрый царь… миленький царь, Иван Васильевич" (Грозный) служит идеалом для Аввакума (см.). Он жесток, но жестоки и бог и земля. Последующие периоды русской истории не смягчили, а наоборот обострили антагонизм деревни и города. Город рос и развивался, на смену торговому капиталу пришел промышленный капитал, — в деревне же оставались неизменными, вместе с чертами феодализма, "те же лапти, та же соха, та же тяга… Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны" [Г. Успенский (см.)].
И отличительные черты капиталистического города проникали в понятие А. Деньги — вот "сила днешнего А… ими все творится пагубы ради человеческой" [Мельников-Печерский (см.), "Гриша"]. Это зубы А. "Щука умрет, зубы останутся… зубы вырви у ней… зубы из мерзких челюстей его, окаянного". На всех сокровищах печать А. "Много там смарагдов, яхонтов самоцветных; злата, серебра мешки полные… насчитала она мешков число зверино — 666, и все-то раскидала, развеяла" [Салтыков-Щедрин (см.), "Пахомовна"]. Торговля — дело А. "Шум, гам. Купцы — те за полы хватают и в лавку тянут, и товар свой суют… Ты и берешь, и невдомек, что эти купцы-то переряженные бесы" [Майков А. (см.), "Странник"]. Странник остро почувствовал анархию капиталистического хозяйства. "От змея народились змееныши. Чуть вылезли из яиц — и выросли, и стали жрать друг друга, и своего отца грызут, — и все в единый клуб свились, дышащи злобой…" Железный город с его "зломерзкими заводами", где "гибнет люто всяк пол" — главное дело А. "Тут тебе беси слова твои по проволокам волокут, тут тебе беси машинами ворочают, тут беси в зломерзкие трубы перекликаются, визжат неистово, огонь с неба низводят… одного только беси не придумают: хлеба (ибо только хлеб — христов, божий. — Б. К.)… И работы египетские вместились у огненных машин, и в ситцы, крашеные собачей кровью, все разоделись и за самовары уселись, и табачищем задымили, а хлебушко все дорожает… И хуже еще: он увезет его, хлебушко, к немцам, а назад отрыгнет железом да блондами" [Мамин-Сибиряк (см.), "Великий грешник"].
Только земледельческий труд священен в глазах крестьянина. Г. Успенский, великолепно понимавший зависимость "народного духа" от "народного брюха", знавший, что "земля" для крестьянина не только источник пропитания, но главнейший фактор, определяющий все его миросозерцание и все отношения, общественные и частные, не мог не коснуться отношения земледельца к городу и горожанам.
В интересной легенде ("Без своей воли") он рассказывает, как повар-А., выбранный после бегства князя правителем, проявил необузданную жестокость, особенно к тем, чьи руки чисты, нежны, без мозолей. Чтобы спастись от гибели, белоручки станут хвататься руками за землю, начнут рыть ее, но все-таки погибнут. А т. к. и у мужиков, к-рым А., будучи правителем, устроил хорошую жизнь, прошли мозоли, то станут уничтожать и обелорученных мужиков. Затем начнется пожар земли, воскресение мертвых, страшный суд. С городом были тесно связаны полицейско-бюрократические власти. Оттуда наезжал и "самый любезный сосуд" А. — становой пристав, там были и тюрьмы, к-рые А. "умеет крепко строить для своих помраченных душ". Любопытный факт имел место при выдаче хлеба (голод 1895): многие отказались брать хлеб, говоря, что эта милость царя — знак пришествия А., — всем взявшим будет приложена печать на лоб или на правую руку. Столь несвойственна была крестьянину мысль, что от А. власти можно получать "божий хлебушко". Но разрозненное мелкособственническим хозяйством крестьянство не поднималось до организованного активного протеста.
Протест этот был пассивным, как пассивна была вся психика землепашца: не платили податей, не брали паспортов, "бегали". Так образовалась секта бегунов. Евангелие бегунов — неприятие мира. "К чему дом, жена и все твое перед господом? Освободись человек от всего, за что люди бьют и режут друг друга, — от злата, серебра и всякого имущества, оно же есть тлен и пакость. Не на полях земных спасение души, а в долинах райских. Оторвитесь от всего, порвите все связки, веревки, порушьте сеть мира сего — это плетение антихристово" [Горький М. (см.), "В людях"]. Эта пассивность окрашивает и сознание значительной части русской интеллигенции. То, что являлось в русской жизни следствием экономических предпосылок, трактовалось как должное, как единственный путь спасения. Неспособная к революции социальной, интеллигенция перенесла центр тяжести в революцию религиозную. Здесь встает вопрос об "атеисте", т. е. об А. Он идет от городов Запада, он "латинянин". Еще основоположники раскола учили, что католичество — вера А. "Змей-дьявол, а зверь — царь лукавый, а лжепророк — папеж римский и прочии подобни им" (Аввакум). В такую форму вылился протест против капитализма, идущего с Запада. Этот же протест против западной, городской правды, противоречащей русской, земляной, волнует Достоевского (см.). С жаром, показывающим, что для него вопрос не менее остер, чем для Аввакума, говорит он устами кн. Мышкина в "Идиоте": "Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного. Он А. проповедует. Атеизм от них вышел, из самого римского католичества. Ведь и социализм порождение… католической сущности… Это тоже свобода через насилие, это тоже объединение через меч и кровь… о, нам нужен отпор, и скорей, скорей. Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, к-рого мы сохранили и к-рого они не знали". Эти мысли с необходимостью вытекают из всей концепции Христа и А. Социализм, философия промышленного пролетариата — от А. Он противоположен рабской пассивности. Пролетарий не верит в судьбу, а верит в свою силу, ибо он ежеминутно видит власть над вещами; гнетущее своеволие природы ему незнакомо. "Бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, чудеса и т. п. Современный сознательный рабочий, воспитанный крупной фабричной промышленностью, просвещенный городской жизнью, отбрасывает от себя с презрением религиозные предрассудки" (Ленин, "Социализм и религия"). Такова психика городского пролетариата, но город для Достоевского, как для какого-нибудь бегуна, — антихристов. Черты капиталистического города принимаются за черты города вообще. Он пишет о Лондоне: "Этот, день и ночь суетящийся и необъятный, как море, город, визг и вой машин, эти чугунки, положенные поверх домов (а вскоре и под домами)… эта отравленная Темза, этот воздух, пропитанный каменным углем, эти великолепные скверы и парки, эти страшные углы города, как Уайтчепль, с его полуголым, диким и голодным населением, Сити со своими миллионами и всемирной торговлей… Это… какое-то пророчество из Апокалипсиса, воочию совершающееся". "Конец мира идет… А. идет", — пишет он в своем предсмертном дневнике.
И по Тютчеву (см.) сущность революции есть человеческое "я", ставящее себя на место бога. Сущность эта — антихристианская, антихристова, ибо А. и есть человек, поставивший себя на место бога, "человекобог". Россия, "край родной долготерпенья" — с Христом. Известная повесть об А. в "Трех разговорах" В. Соловьева (см.) рисует "реальную" картину пришествия А., связанного с социальными проблемами. В XXI в. в "Европейских соединенных штатах" явится человек исключительной гениальности, красоты и благородства, воздержанный, бескорыстный и деятельно благотворительный. Под влиянием дьявола он напишет знаменитое сочинение "Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию", где ни разу не будет упомянуто о Христе. Избранный президентом, он прежде всего установит "равенство всеобщей сытости". Политические проблемы и социальный вопрос в штатах решены, но при решении религиозного — на А. восстают: православный старец Иоанн, папа Петр II и евангелист, ученейший немецкий теолог, проф. Паули. Все кончается соединением церквей в единую и гибелью А.
В начале XX в. усиливаются мистические настроения среди буржуазной интеллигенции, придавленной самодержавием и неспособной к борьбе. На петербургских религиозно-философских собраниях 1902–1903 интеллигенция, ищущая веры, встречается с иерархами церкви, подчас махровыми черносотенцами. В лит-ре образуется целая плеяда "богоискателей" [Бердяев (см.), С. Булгаков (см.), Минский (см.), Мережковский (см.), Розанов (см.), З. Гиппиус (см.) и др.]. Снова звучат эсхатологические чаяния, особенно после неудачной революции 1905 — и опять ставится вопрос об А.
Проблема революции рассматривается как религиозная, переносится в плоскость борьбы Христа и А. Революция — христова, ибо А. — русское царство, подобное римскому папству. В плане этой религиозности построена трилогия Мережковского "Христос и А.", особенно III часть — "Петр и Алексей". Петр I — соединение "Марсова железа и евангельских лилий". Таков вообще русский народ, к-рый и в добре и во зле "меры держать не умеет", но "всегда по краям и пропастям блудит". Но именно отсюда, из тяжкой и страшной распри соединенных воедино Христа и А. родится новая истина — "церкви Громовой". "Была древняя церковь Петра, камня стоящего (статика! — Б. К.), будет новая церковь Иоанна, грома летящего (динамика! Мережковский понимает, чего нехватает Христу. — Б. К.), ударит в камень гром, и потечет вода живая". Подобное же соединение несоединимого проповедует и Бердяев, желающий слить "восточное созерцание божества и охранение божественной святыни православия с западной человеческой активностью, с исторической динамикой культуры". А ослепленные "позитивисты, проповедывающие социальные утопии", смешивают, по Бердяеву, "чаяние Христа-Мессии с чаяниями А., земного бога".
А. представляет так. обр. и самодержавие и революционный пролетариат, к-рый в то же время является "христовым", ибо такова сущность русской революции. Как мы видим, богоискатели заблудились между двух сосен: между Христом и А. Эта путаница вполне понятна: надуманные философские рассуждения о революции и о человеческой активности очень некрепко сидят на русском деревенском костяке, ибо богоискатели — продолжатели традиций славянофилов, бывших "в своем мышлении каналами, через к-рые в русское общественное сознание хлынуло веками накоплявшееся, как подземные воды, миросозерцание русского народа" [М. Гершензон (см.)]. Их правда — земляная, православная, пассивная, для к-рой и "религиозная реформация" и "государственная реформа" осуществится "не так, как в Европе, придет не снизу, а сверху (царь-батюшка пожалует! — Б. К.), не путем борьбы, а путем любви, не через одоление, а через благословение" (Минский).
На первый взгляд кажется, что особняком среди всех богоискателей стоит "русский Ницше" — В. Розанов, с его ненавистью к "темному лику" Христа. В "арифметике" христианства Розанов не касается еще сущности, критикуя лишь исторические формы такового. Но в "логарифмах" он утверждает, что сам Христос, основатель учения, а не его последователи, виновен в том, что мир покрылся черной коростой греха. Он борется с ним самим, отличаясь от других богоискателей, видевших именно в Христе спасение. Но если разберем, — что же Розанов ставит на место Христа, — увидим, что он органичнее, чем кто-либо, связан с деревенской, земледельческой Русью, с ее языческим христианством. Обожествление пола, плоти, земной плодовитости, религия "животных стад" — вот символ веры Розанова. "Ищи бога в животном", "в душе земли" с ее неисчерпаемым плодородием. Земля цветущая, рождающая, насыщенная ароматом жизненности, семейственности, плодовитости, властно зовет его к себе. И завет Розанова — "в матери-земле вырывать ямки, обделывать камешком, вливать елей, вставлять фитили: пусть горят всю ночь". Священна растительность земли. Розанову понятны и "миндальные цветки" в скинии завета и "распускающийся лотос" египтян, из к-рого вырос молитвенный жест — воздевание рук к небу. По существу философия Розанова оказывается весьма первобытной. "Дикие племена считают себя связанными с ними (животными) узами кровного родства… есть еще растительный тотемизм, характеризующийся верой в существование взаимной связи между людьми и растениями" (Плеханов).
Все дело так. обр. в первобытном характере земледелия Руси, определившем психику Розанова. И здесь речь "антихристианского" Розанова звучит одинаково с христианскою, православною речью Достоевского. "Люби повергаться на землю и лобзать ее. Землю целуй неустанно, ненасытимо люби". В христианство Розанов хочет ввести "универсально-родильный дом" [вспомним, какое исключительное значение имело для народного сознания плодородие земли и животных (см. "Богородица")]. Психика крестьянина-собственника проявляется и в борьбе Розанова с монастырем. "Своя лошадь! Своя собственность! вот первое и упорное, а наконец и вековечное отрицание монастыря". Привязанность к "домашним щам", к лошади и жене — это "древнее язычество, к-рому еще остался верен человек" (здесь Розанов сам устанавливает свою связь с языческой Русью). С умилением говорит он о "коровках, лошадках и овцах", являющихся "принадлежностью полного дома". "Где пробуждается собственность, личная, своя, особенная, поименная, нет монастыря, да, пожалуй, там нет и христианства". Вот откуда идет Розанов, а потому он так непоследователен в своем антихристианстве. Долой Христа, — но крепки земляные связи, и он, как раскольники, кричит о недопустимости каких-либо изменений в церкви. "Это мы-то будем что-нибудь поправлять? Да и к чему тут поправлять — все свято, окончательно". С выкриками и ругательствами, как правоверный церковник, обличает он Л. Толстого (см.). Толстой "разламывает через колено те самые образа, перед к-рыми она (мать) бывало учила его молиться". Здесь раскольничья концепция в современном изложении. Как видим, деревенская Русь, пассивная и статичная, мелкособственническая — вот корни, питающие мысль богоискателей и определяющие их Христа.
Такой крупный писатель, как А. Белый (см.) (избравший псевдонимом апокалиптический цвет) также исходит в своей трактовке Христа и А. всецело от народного представления.
Не в области искусства, науки и философии спасение человечества от "безвременья" и "свинарни". Его спасет Христос — Грядущий, который связан с землей. О нем "тайно сказали" среди нестихающей весь день работы, когда "подвозят пшеницу и рожь" и "телеги влекут, громыхая, с полей многоверстных овес". В романе "Серебряный голубь" (первая часть задуманной трилогии "Восток или Запад") Белый показывает тесную связь народного земляного мистицизма (хлыстовщина) с мистицизмом интеллигенции. Московский студент бросает все ради "закорузлых в навозе пальцев рябой Матрены, хлыстовской богородицы". В этом произведении Белого звучит знакомый нам мотив — всеобщее мировое воскресение — в соединении Запада и Востока. "В тот день, когда к России привьется Запад, — всемирный его охватит пожар: сгорит все, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти (огненная смерть самосожигателей! — Б. К.) вылетит райская душенька — Жар-Птица". В романе "Петербург" (вторая часть трилогии) также звучит известный нам мотив. Там "ведут свою разрушительную работу отец и сын, реакционер и революционер, оба одинаково — мировые нигилисты; в мировом нигилизме — та космическая идея, к-рую несут миру они… Здесь — царство Дракона, царство „пасмурного католика“… царство А., царство Сатаны".
Октябрьская революция заострила до чрезвычайности вопрос о Христе и А. Две правды — крестьянина-кулака, с одной стороны, пролетария и бедняцкой массы с другой — стали к последнему бою. "От Урала и степей шли бело-голубые, в английских шинелях, со старообрядческими крестами, бородатые. От Москвы и Питера, от городов и машин, шли красные, в рабочих куртках, со звездами и без молитв" [Б. Пильняк (см.)].
Деревенская философия в начале революции сохранила элементы, определившие народное сознание еще в стародавние времена. "Деревянная Русь" живет "правдой сошьего креста" [Есенин (см.)]. Эта правда глубоко враждебна городской правде — железа и электричества. "Скверный гость", "страшный вестник" несет гибель ее патриархальному укладу с его пассивностью и статикой. С большой силой (и трагизмом) говорит об этом Есенин в "Сорокоусте". "О, электрический восход, ремней и труб глухая хватка, се изб бревенчатый живот трясет стальная лихорадка".
Ненависть к городу, соединенная с большой горечью, у матерого крестьянского мастера — С. Клычкова (см.). "Город, город! Под тобой и земля не похожа на землю… Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти… Оттого выросли на ней каменные корабли, оттого она и вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин — высокие, выше всяких церквей и соборов, фабричные трубы… От того-то и прыгает на этой земле человек… вечно спешит он, не знает он покоя, не ведает тишины, уединения не зная даже в ночи… спит городской человек, грезя и бредя во сне недоделанным делом, то ли молот держа в усталых руках, то ли холодный рычаг от бездушной машины, то ли кошель с… невидимой дырой".
Клюев (см.), у к-рого "прадед Аввакум", также полон жгучей ненависти к железному гостю и олицетворению его, городу, где "ад заводский и гиблый трактир". "Город — дьявол копытом бил, устрашая нас каменным зевом". В стихах Клюева — напряженная раскольничья тематика, ничуть не стертая, не потерявшая остроты со времен Никона.
"Во посад итти — там табашники, На церковный двор — все щепотники, В поле чистое — там железный Змий, Ко синю морю — в море Чудище, Железняк летит, как гора валит, Юдо водное, Змию побратень.
У них зрак — огонь, вздохи — торопы, Зуб — литой чугун, печень медная.
Запропасть от них божью страннику, Зверю, птичине на убой пойти, Умной рыбице в глубину сплеснуть".
Этот змий несет с собою новую веру — социализм. Уже "не Триодь, а Каутский в углу" (Клюев). Уже "сестра разводит, раскрыв, как Библию, пузатый „Капитал“, о Марксе, Энгельсе" (Есенин). Два полюса, — мы "ржаные, толоконные, пестрядинные, запечные", и вы — "чугунные, бетонные, электрические, млечные", сошлись в последней схватке, и одному суждено погибнуть. Кулацкие слои деревни, все те, кто, "сжимая от прибыли руки, ругаясь на всякий налог… за пару измызганных катек… даст себя выдрать кнутом", чуют неминуемую гибель, к-рую им несет коммунизм. Он дело рук А., и слово это звучит в белом стане: "Товарищи, все на борьбу с бандитизмом. Да здравствует РСФСР… Я читаю вслух это воззвание. Егоров слушает и плюет: — и не выговорить… Ресефесер… что таиться? Говорили бы дьяволы прямо: А." (Б. Савинков, "Конь вороной"). В большевиках — настоящий А., ибо они становятся на место (вместо) Христа. "Пришли, бают, в Ерусалим большевики, на место Христа-то Ленина, грит, надо, а гроб господень заколотить за ненадобностями. И было тому Ленину виденье: явилась богомать и говорит: так, мол, и так, как ты есь Христос новый — твори чудеса… Молчит" — говорит "древний старик Хрументил" (В. Иванов, "Анрейша"). Хрументил хорошо понимает, откуда идет А. "Как лишнюю машину заведут, гляди, о кумынии думать начнут. Вся кумыния с машин, с лишнего идет. Скребли бы землю-то суком, небось — иб и жили. По-хорошему". В этом же лагере очутилась и значительная часть по-эсеровски настроенной интеллигенции, чья психика питалась соками земляной, деревенской России. С нею она чувствовала свое кровное родство. "Здесь, в полях, я знаю, знаю всем сердцем, что я русский, потомок пахарей и бродяг, сын черноземной, напоенной по́том земли. Здесь нет и не нужно Европы — скудного разума, скудной крови и измеренных, исхоженных дорог. Здесь — „не белы снеги“, безрассудство, буйство и бунт", — говорит белый полковник (Савинков, цит. сочин.). Верная традициям, определенным деревенской сущностью, интеллигенция вновь переносит вопрос о социальной революции в плоскость борьбы Христа и А. "В одном плане, физическом, — он (Ленин) — чудовищный провокатор… В другом… А. Помните предсказание? Сроки сбываются. Север идет войной на юг. Появляются железные всадники смерти, это — танки… В источник вод падает звезда Полынь, — это пятиконечная звезда большевиков… и он говорит народу, как Христос, но только все шиворот-навыворот" (А. Толстой, "Хождение по мукам"). Вновь пущен в ход лексикон богоискателей, с той разницей, что с "религиозным" самодержавием боролись докладами (потому, очевидно, что физически он мало задевал неохристиан), в борьбе же с большевиками пускались в ход более реальные средства, доставленные ненавистной (в мистическом плане) Европой. Ибо теперь А. задел за живое, ударил по всему материальному благополучию. Такова сложная эволюция образа А., имеющего тенденцию в творчестве представителей особо реакционных групп превратиться в мистический символ большевизма.
Б. Кисин