К - Л

Лермонтов

ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич [1814—1841] — поэт. Сын аристократки, вышедшей против воли родных замуж за бедного дворянина — армейского "капитана в отставке". Мать Л. умерла в 1817, отец по бедности мог доставить ребенку лишь скромное воспитание. И бабушка Л. по матери — Арсеньева — взяла мальчика к себе с условием воспитывать его до возмужалости и во всем советоваться с отцом. Однако гордая аристократка, горячо любя внука и неусыпно заботясь о нем до конца, приняла все меры к разлучению ребенка с отцом, которого презрительно третировала вся родовитая родня матери поэта. В этой семейной драме, наложившей отпечаток на психологию поэта, отражается социальный конфликт крепостнической дворянской знати и деклассирующихся слоев дворянства, опускавшихся в ряды непривилегированных классов. Проведя детство в поместьи бабушки Тарханы, Л. в 1828 поступает в московский "Благородный университетский пансион", где между прочим сотрудничает в школьном журнале, а с 1830 числится студентом "нравственно-политического отделения", а потом "словесного" отделения Московского университета. Покинув в 1832 университет из-за какого-то конфликта с профессором, Л. поступает в петергофскую "школу гвардейских подпрапорщиков", откуда в 1834 был выпущен в корнеты лейб-гвардии гусарского полка. "Насмешливый, едкий, ловкий, вместе с тем полный ума самого блестящего, богатый, независимый, — вспоминает о Лермонтове поэтесса Растопчина, — он сделался душою общества молодых людей высшего круга; он был запевалой в беседах, в удовольствиях, в кутежах". Однако дворянская знать давала Л. чувствовать его неродовитость, и с большим трудом поэт завоевывал положение равного в аристократическом свете. "Было время, — писал он впоследствии к Лопухиной, — когда я, как новичок, искал доступа в это общество, аристократические двери были для меня заперты".
В 1835 в "Библиотеке для чтения" без ведома автора появилось первое печатное произведение Лермонтова "Хаджи-абрек", но всеобщее внимание Л. привлек в 1837 знаменитым стихотворением на смерть Пушкина, широко распространившимся в списках. "Навряд ли, — вспоминает В. В. Стасов, — когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление". Экземпляр этого стихотворения был прислан Николаю I с надписью анонимного доносчика: "воззвание к революции". Лермонтов был арестован и царским приказом переведен в драгунский полк, расположенный на Кавказе, с предписанием выехать в 48 часов. Благодаря усиленным хлопотам бабушки, через 8 месяцев Л. вернули в гвардию — в Новгород, а еще через полгода — в Петербург.
По сообщению М. Лонгинова, Л. "был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех мелочных подробностей в обмундировании и исполнения обязанностей тогдашнего гвардейского офицера", и "частенько сиживал в Царском Селе на гауптвахте". Зато в эти годы блестяще развертывается литературная деятельность Л. В 1838 в "Лит-ом прибавлении к Русскому инвалиду" появляется "Песнь про купца Калашникова", в 1839—1840 в "Отечественных записках" печатается "Герой нашего времени", в 1840 Л. выпускает 2 книги: "Стихотворения" и отдельное издание "Героя нашего времени". В. Г. Белинский в статье о "Герое нашего времени" [1840 ] называет Лермонтова "новым ярким светилом" и "звездою первой величины". Но дуэль с сыном французского посланника де Барантом весной 1840 навлекла на Л. новые репрессии. Л. был арестован. Между прочим в ордонансгаузе (месте заключения) поэта посетил Белинский. Великий критик и поэт встречались и раньше, но склонность Л. прикрываться маской светского болтуна не допускала сближения. В это же свидание поэт и критик нашли общий язык. Вернувшись от Л., Белинский рассказывал И. И. Панаеву: "Первый раз я видел этого человека настоящим человеком… Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту минуту самим собой… В словах его было столько истины, глубины и простоты. Я в первый раз видел настоящего Л., каким я всегда желал его видеть". В письме к Боткину, сообщая об этом свидании с Лермонтовым, Белинский писал: "Глубокий и могучий дух!.. О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого". изд. "Героя нашего времени", Мюнхен, 1922) На заключение следственной комиссии по делу о дуэли Л. Николай I наложил резолюцию: "Перевесть в Тенгинский пехотный полк… исполнить сигодниже" (орфография подлинника — Г. Л.). В июне 1840 Л. был уже в кавказской армии в отряде генерала Галафеева. За ряд смелых боевых действий военное начальство представило Л. к ордену, но "государь император, по рассмотрении доставленного о сем офицере списка, не изволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. При сем его величество, заметив, что поручик Л. при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командой, повелеть соизволил… о подтверждении, дабы поручик Л. непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку".
В феврале 1841 Л. приехал в отпуск в Петербург в надежде добиться отставки и целиком отдаться лит-ому труду. Л. делится со знакомыми литераторами планами издания лит-ого журнала. Но правительство в отставке отказало и приказало поэту немедленно вернуться на Кавказ. В начале мая Л. выехал назад, к месту ссылки, но по дороге в армию под предлогом болезни задержался в Пятигорске. Насмешки Л. над одним из старых знакомых — франтиком и сердцеедом Мартыновым — привели к ссоре. Ссора эта была раздута аристократическими недругами поэта, отдыхавшими в Пятигорске. Последовала дуэль, закончившаяся смертью поэта. По словам кн. Васильчикова, секунданта убийцы Л., высшее петербургское общество встретило весть о гибели поэта отзывом: "Туда ему и дорога…" Л. принадлежал к поколению, в отрочестве пережившему декабрьские дни 1825, к поколению, цвет которого, по выражению Герцена, был пробужден пушками Сенатской площади. Были каналы, через которые всплески декабристского движения доходили до Л. Родственник Л., в имении которого поэт проводил свои вакации, находился в свое время в близких отношениях с К. Ф. Рылеевым. Стихотворение Л. "К *** [Пушкину]" свидетельствует о знакомстве поэта с нелегальными "вольными" стихами Пушкина.
Существуют разные версии относительно политических "вольных" мотивов поэзии Л. Г. В. Плеханов считал, что Лермонтов "в своей ранней юности имел много свободолюбивых стремлений", но что эти стремления "остались неразвитыми и впоследствии, повидимому, совсем заглохли". Е. Соловьев (Андреевич), наоборот, полагал, что "смерть Пушкина создала Л." и что "реальные мотивы неудовлетворенной мести и грозного негодования начинают звучать у него лишь после катастрофы 1837 г.". Обе эти версии опровергаются фактами. Уже в стихотворении "Портреты" [1829] Лермонтов называет себя "свободы другом", а в другом стихотворении того же года со скорбью восклицает о своей отчизне: "Там стонет человек от рабства и цепей…" 1830 ознаменован бурным взрывом революционных мотивов. В этом году написаны: драма "Испанцы", проникнутая пламенным протестом против сословного и религиозного неравенства; поэма "Последний сын вольности", разрабатывающая традиционную для либеральной и радикальной поэзии конца XVIII — начала XIX вв. тему легендарного новгородского бунтаря Вадима и ярко выражающая настроения революционных элементов в дни торжества реакции; два стихотворения, восторженно приветствующие июльскую революцию во Франции, с энтузиазмом рисующие баррикадные бои в Париже и напоминающие, что "есть суд земной и для царей"; стихотворение "К ***", упрекающее Пушкина за примирение с правительством; стихотворение "Новгород", грозящее гибелью "тирану" Аракчееву; наконец "Предсказание" — туманное, но суровое пророчество о "черном годе", "когда царей корона упадет". В 1831 Л. пишет драму "Странный человек", содержащую в себе резкий протест против крепостного права (сц. V) и во многом перекликающуюся с юношеской драмой В. Г. Белинского. Таким образом вопреки Е. Соловьеву яркие революционные мотивы звучали в поэзии Л. задолго до убийства Пушкина. Но неправ и Плеханов, полагая, что впоследствии эти мотивы заглохли. В 1838 в знаменитой "Думе" Лермонтов упрекал современников и за то, что они — "перед властию презренные рабы" (строчка, не пропущенная в свое время цензурой). И в год смерти в прославленном прощании с отчизной Л. беспощадно заклеймил "немытую Россию — страну рабов, страну господ". Это предсмертное восьмистрочие — оглушительная пощечина империи Николая I. Таким образом мотивы ненависти к самодержавно-крепостническому строю, мотивы политического свободолюбия проходят через поэзию Л. на всем протяжении его деятельности. К тому же несколько ярко-революционных стихотворений Л., дошедших до нас только в немецком переводе Боденштедта, свидетельствуют, что сохранившееся лит-ое наследство Л. далеко не покрывает его "вольного" творчества. Луначарский имел все основания назвать Л. "последним и глубоко искренним эхом декабрьских настроений". Если Л. и не обладал стройной продуманной политической программой, то несомненно он сохранил унаследованные от декабристского движения буржуазно-демократические революционные устремления и настроения.
Положение немногочисленных представителей дворянской интеллигенции 30-х гг., оставшихся верными буржуазно-демократическим взглядам или настроениям декабристов, было трагично. Дворянская революционность была убита в 1825 не только пушками крепостнической диктатуры, но и еще (если не главным образом) страхом перед призраком новой пугачевщины. Революционность разночинцев созрела двумя десятилетиями позднее. Революционно настроенные одиночки, не заставшие первой и последней попытки обуржуазившихся дворян прибегнуть к оружию революционного действия и не дождавшиеся революционного выступления разночинцев-шестидесятников, изнемогали в исканиях какой-нибудь реальной опоры для своих идеалов. Противоречия идеалов и действительности — центральное противоречие над разрешением которого бились и Бакунин, и Герцен, и Огарев, и Белинский. Именно для разрешения этого противоречия привлекались Шеллинг, Гегель и Фейербах, Сен-Симон, Фурье и Луи Блан. Колебания между уходом в мир абстрактного идеала и примирением с глубоко враждебной действительностью знаменовали собой путь поисков конкретного идеала. Этим путем — от принесения действительности в жертву идеалу, через принесение идеала в жертву действительности, к выведению идеала из самой действительности — шел мятущийся "неистовый Виссарион" — Белинский. В образах Л. выразились сходные искания. Сходные — конечно не значит идентичные. Плебейские корни разночинца Белинского и барские корни дворянина Лермонтова — далеко не одно и то же. Но на данном переходном этапе искания разночинца Белинского, с трудом высвобождавшегося из-под власти либерально-дворянских влияний, и дворянина Лермонтова, вступающего на путь разрыва со своим классом, были близки друг другу. Недаром Белинский считал "глубокость и разнообразие идей, необъятность содержания" — "родовыми характеристическими приметами поэзии Лермонтова".
Противоречие идеала и действительности — основное, движущее противоречие всего творчества Л. В переводе на язык образов это противоречие обнаруживается, в частности, как антитеза неба и земли. Как Белинский в первый период деятельности, Лермонтов начинает с отказа от действительности во имя идеала, с отказа от земли во имя неба. Как "младая душа" в стихотворении "Ангел", юный поэт томился на свете, "и звуков небес заменить не могли… скучные песни земли". В другом стихотворении того же 1831 поэт восклицал: "Тем я несчастлив, / Добрые люди, что звезды и небо / — Звезды и небо, — а я человек". Этот разрыв с землей во имя неба, с действительностью во имя идеала и породил в поэзии молодого Л. тягу к фантастике и экзотике. Образы гордых, могучих героев, титанических страстей на фоне яркой, необычайной — экзотической или фантастической — обстановки были художественным выражением этого разрыва.
Но опять-таки, подобно Белинскому, Л. не мог удовлетвориться этим уходом в мир абстрактного идеала, в царство отвлеченной фантазии. В стихотворении "Молитва" [1829] читаем: "Не обвиняй меня, всесильный, / И не карай меня, молю, / За то, что мрак земли могильной / С ее страстями я люблю". В стихотворении "Земля и небо" [1831] говорится: "Как землю нам больше небес не любить? / Нам небесное счастье темно; / Хоть счастье земное и меньше в сто раз, / Но мы знаем, какое оно". И позднее, в 1840, Л. вкладывает в уста мертвеца признание: "Что мне сиянье божьей власти / И рай святой? / Я перенес земные страсти / Туда с собой".
Еще Михайловский в числе основных и неизменных идей поэзии Л. отметил идею необходимости превратить стремление в действие, согласовать мысль и чувство с делом. Эта центральная идея с полной четкостью сформулирована уже в стихотворении "Монолог" [1829]: "К чему глубокие познанья, жажда славы, / Талант и пылкая любовь свободы, / Когда мы их употребить не можем". Двумя годами позже поэт восклицал: "Так жизнь скучна, когда боренья нет. / В минувшее проникнув, различить / В ней мало дел мы можем, в цвете лет / Она души не будет веселить. / Мне нужно действовать, я каждый день / Бессмертным сделать бы желал, как тень / Великого героя, и понять / Я не могу, что значит отдыхать". И поэзию свою Лермонтов хотел сделать могучим орудием общественного воздействия. Стихотворение "Поэт" [1838] — замечательный художественный манифест активной гражданской поэзии — поэзии, воспламеняющей бойца для битвы, нужной толпе, звучащей, "как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных". Но это же стихотворение исполнено горечи и скорби по поводу современного автору состояния поэзии, "свое утратившей назначенье" и безмерно далекой от нарисованного Л. величественного образа поэта-вождя и народного трибуна. Полный свободолюбивых устремлений и жажды великого дела Л. был окружен реакционным дворянским обществом. Гневные, презрительные, бичующие строки посвятил Л. высшему свету — "надменному, глупому свету", "важному шуту" [1830], "свету завистливому и душному для сердца вольного и пламенных страстей" [1837], "ледяному, беспощадному свету" [1840]. Чем яростнее язвил Лермонтов светскую челядь, тем острее ощущал он свое глубокое одиночество. Одиночество — один из центральных мотивов поэта: "Остался я один — / Как замка мрачного, пустого / Ничтожный властелин" [1830], "Одинок я — нет отрады" [1837], "И некому руку подать / В минуту душевной невзгоды" [1840], "Один и без цели по свету ношуся давно я" [1841] и т. д. и т. п. пророческой тоской" Это гордое одиночество среди презираемого света породнило Л. с поэзией Байрона. Очень обильная литература о западных влияниях в поэзии Л., к сожалению, совершенно не интересовалась установлением социологической закономерности этих влияний. Обращаясь к сокровищнице европейской литературы, Л. опирался на творческий опыт лишь тех художников, которые в той или иной степени, в том или ином отношении были ему социально родственны и — в меру этой родственности. Так, используя при создании своей антиклерикальной драмы "Испанцы" опыт боевых художников третьего сословия — Лессинга и Шиллера, Л. воспринял у Шиллера только мятежную, но не эстетически-созерцательную струю его творчества. И титанический индивидуализм Байрона — трагического певца разбитой революции — понадобился Л. как опора для разработки своего выстраданного мотива гордого одиночества, порожденного изолированностью немногочисленных наследников освободительных идей в окружении реакционного общества.
Но гордое одиночество, допускавшее уход в царство отвлеченного идеала, как-раз не оставляло путей для того активного действования, которого жаждал поэт. Отсюда — не любование своей блестящей изолированностью, а, наоборот, томление одиночеством, глубокая неудовлетворенность им. Н. П. Дашкевич, добросовестно сопоставивший "Демона" Л. со множеством произведений европейской литературы на ту же тему, отмечает, что "весьма яркое раскрытие муки демонизма и составляет то новое, что внес Лермонтов в тему, над к-рой работало столько веков". Действительно Л. вложил в уста своего "Демона" трагическое признание: "О, если б ты могла понять, / Какое горькое томленье / Всю жизнь, — века без разделенья / И наслаждаться и страдать, / За зло похвал не ожидать, / Ни за добро вознагражденья; / Жить для себя, скучать собой / И этой вечною борьбой / Без торжества, без примиренья…" Это трагическое одиночество, эта жажда действия при отсутствии возможности утолить ее нашли себе чрезвычайно яркое выражение в образе Печорина ("Герой нашего времени"). Печорин чувствует себя способным к великому поприщу: "Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные". Однако он разменивает эти необъятные силы на пустяки. Реакционная критика яростно набросилась на образ Печорина. Эстет и реакционер С. Шевырев заклеймил Печорина как живого мертвеца, эгоиста, пигмея зла и доказывал, что "Печорин есть один только призрак, отброшенный на нас Западом". Совершенно иначе отнесся к этому образу Белинский, увидевший в Печорине "силу духа и могущество воли": "В самых пороках его проблескивает что-то великое", "его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь". Белинский подметил основные противоречия образа — "противоречие между глубокостью натуры и жалкостью действия одного и того же человека", — объяснил это противоречие "переходным состоянием духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек есть только возможность чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в настоящем". Глубина и меткость этого анализа подтверждаются позднейшими работами. Присоединившись к оценке Печорина Белинским, Н. Рожков отметил в этом образе "задатки общественного деятеля". Д. Овсянико-Куликовский считал, что Печорина "всего лучше удовлетворила бы… живая и осмысленная общественная деятельность" и что за ее отсутствием "ему психологически необходимо было создать себе некоторый суррогат деятельности". Вот откуда беспрерывные метанья Печорина и трата сил на мелкие интриги и приключения. В отличие хотя бы от героев И. С. Тургенева, Печорину чужда внутренняя неспособность к действию, у него размышление не парализовало воли, его мука — не в гамлетизме, а в отсутствии арены для применения своих сил.
Глубоко страдая от одиночества, не будучи в состоянии удовлетвориться уходом в мир фантазии, Л., подобно Белинскому, искал перехода от отвлеченного идеала к действительности. Примерно в 1840 достаточно отчетливо обозначается попытка войти в гущу действительности, слиться с ней. Однако он пришел к настроениям своеобразного фатализма: "Судьбе, как турок иль татарин /, За все я равно благодарен; / У бога счастья не прошу / И молча зло переношу" ("Валерик", 1840). Этот фатализм многие приняли за переход на позиции смирения, религиозной веры и чуть не славянофильства. Известные круги буржуазной и дворянской критики по вполне понятным соображениям создали целую легенду о смиренном и чуть-чуть не "истинно-русском" Лермонтове. Над созданием этого мифа потрудились и А. Григорьев, и историк Ключевский, и Н. Котляревский, и др. П. Федоровский считал даже, что Л. предвосхитил проповедь Ф. М. Достоевского: "Смирись, гордый человек!" Н. Котляревский, Н. Бродский и др. усматривали в стихах Л. приближение к позициям славянофильства. "Бородино", "Песня про купца Калашникова", "Мцыри" в истолковании Федоровского, Котляревского и даже не устоявшего против традиции Рожкова проводят идеи религиозного смирения. Эта легенда должна быть разоблачена. Подчиняясь необходимости, зорко вглядываясь в действительность, ощущая бесплодность абстрактного идеала, Л. не стал апологетом "гнусной расейской действительности", не отказался от своих вольнолюбивых стремлений. Смысл произведений позднего Л. совершенно извращен творцами легенды о славянофильстве поэта. Подлинной идеей "Бородина" является не квасной патриотизм, а, по замечанию Белинского, — "жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии" ("Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: / Богатыри — не вы!"). Еще нелепее говорить о смиренно-религиозной установке "Песни про купца Калашникова". Уже Белинский разглядел в ней "состояние духа поэта, недовольного современной действительностью и перенесшегося от нее в далекое прошедшее, чтобы там искать жизни, к-рой он не видит в настоящем". "И в Калашникове, — пишет Н. Коробка, — и в Кирибеевиче мы видим ту же сильную, могучую личность, развитие которой составляет ядро поэзии Л., и личность эта является в двух своих видоизменениях — насильника и протестанта против насилия, протестанта, образ к-рого нарисован не только более привлекательным, но и более величественным". Л. Н. Войтоловский слышит в поэме "крик ненависти к царю и опричине" и "укор против тех, кто не в силах постоять за себя, как… Калашников". Мятежную окраску поэмы резко подчеркивает и Луначарский.
Мотивы усталости, успокоения перед лицом природы ни в какой мере не определяют собой общей направленности творчества зрелого Л. Горькая молитва, являющаяся гневным вызовом богу ("Благодарность", 1840), пламенный протест против гнета и гимн свободе ("Мцыри", 1840), противопоставление мужественного обличителя общественных пороков самодовольству сытых ("Пророк", 1841) — таковы характерные мотивы, вместе с мотивами "Героя нашего времени" и "Песни про купца Калашникова" определяющие творческое лицо Л. последних двух лет его жизни. И в фаталистическом "Валерике" [1841] мы находим впервые в русской поэзии будничную картину войны, сниженную и освобожденную от традиционной батальной бутафории, мы находим знаменитое восклицание: "…Жалкий человек. / Чего он хочет!.. небо ясно, / Под небом места много всем, / Но беспрестанно и напрасно / Один враждует он — зачем?" А в "Родине" [1841] Лермонтов провозглашает разрыв со всей идеологией официальной императорской России, отвергая такие святыни дворянского патриотизма, как "слава, купленная кровью", "полный гордого доверия покой" и даже "темной старины заветные преданья". Недаром "Родину" так высоко ценил вождь революционной демократии Н. А. Добролюбов. Таким образом переход от абстрактного идеала к действительности не означал для Л. разрыва с самой сущностью своих мятежных устремлений. Прав Боденштедт, говоря, что Л. "никогда не мог и не хотел дойти до такого примирения (как Пушкин — Г. Л.), потому что оно не могло быть полным, а половинных мер он не терпел".
Л. так и не сумел разрешить коренное противоречие идеала и действительности, не сумел найти в этой действительности реальную опору для конкретной борьбы во имя осуществления идеала. Это по существу и отметил Белинский, говоря, что в "Герое нашего времени" затронут "самый животрепещущий вопрос современности, для удовлетворительного решения которого нужен был великий перелом в жизни автора".
В чем должен был заключаться этот "великий перелом", можно уяснить, лишь остановившись на классовой природе творчества Л. Существует мнение, что Л. был выразителем заката старой дворянской аристократии. Еще Н. И. Коробка писал: "В лице Л. гордо умирала аристократическая культура Руси конца XVIII — начала XIX века, обреченная на гибель катастрофой 14-го декабря". В 1928 мнение Коробки было поддержано учеником Переверзева У. Фохтом, который видит в Л. "аристократа-реакционера 30-х гг.", а протест Л. определяет как "чисто реакционный во имя восстановления прошлого, а не творчества будущего, протест мелочной и бессильный", как "одно из проявлений помещичьей реакции, а не буржуазной революции". Эта точка зрения, противоречащая всем фактам литературной деятельности Л., непосредственно вытекает из антимарксистской, меньшевистской концепции русского исторического процесса, пропагандировавшейся В. Ф. Переверзевым и его школой.
Уже политические мотивы поэзии Л. отчетливо указывают на органическую близость поэта к тому социальному слою, из рядов к-рого рекрутировались основные кадры декабристского движения, т. е. обуржуазившемуся слою среднепоместного дворянства. Но на творчестве Л. лежит печать очень значительного деклассирования. Весьма характерно, что у Л. мы почти не находим усадебных мотивов, удельный вес к-рых так велик хотя бы в "Евгении Онегине" и лирике Пушкина. Если образ родной усадьбы и мелькает на миг в поэзии Л., то только как мечта, уносящая от ненавистного аристократического общества ("1-е января").
Жажда реальной борьбы во имя осуществления идеалов требовала для реализации своей выхода за пределы дворянства, потому что призрак народного восстания навсегда убил способность даже обуржуазившегося дворянства к революционным действиям, убил при первом же серьезном испытании 1825. Лермонтов смутно чувствовал это и делал первые неверные шаги в этом направлении. "Родина" была уже серьезным прорывом за пределы дворянской России навстречу России народной, демократической. Но окончательно порвать со своим классом Л. не смог. С одной стороны, как ни презирал Л. дворянскую среду, она все же сумела наложить на него очень сильный отпечаток. С другой стороны, та общественная сила, к-рая двумя десятилетиями позднее выступила в качестве авангарда революционной мелкобуржуазной демократии, — разночинная интеллигенция, — во времена Лермонтова еще не оформилась, не осознала себя, ярким свидетельством чего являлись мучительные метания коренного разночинца Белинского.
Дворянская ограниченность сплошь и рядом накладывает свой отпечаток на вольнолюбивые стремления Л. В одном из самых мятежных произведений молодого Л., "Вадиме", пугачевщина трактуется лишь как орудие личной мести обиженного дворянина Вадима: "Бог потрясает целый народ для нашего мщения". Возглавивший в целях удовлетворения личной вражды крестьянское восстание Вадим презирает за это самого себя и еще больше презирает повстанцев. Не имея уже ощущения реальной связи с усадьбой, Л. все же поэтизирует в мечтах образ последней. В гневном стихотворении "1-е января" [1840], клеймя светское общество — "образы бездушные людей, приличьем стянутые маски" — и выражая горячее желание "Смутить веселость их / И дерзко бросить им в глаза железный стих, / Облитый горечью и злостью", Л. летит памятью к недавней старине и видит себя ребенком в родных местах — у высокого барского дома, в саду с разрушенной теплицей. Протестант и бунтарь, Л. не сумел все же подняться до такого отношения к родной усадьбе, которое было выражено позднее в знаменитой "Родине" Н. А. Некрасова, окончательно порвавшего с дворянством. Для Л. образ родного имения, хотя и превратившийся в отвлеченное воспоминание, сохранил свою привлекательность. Стремление Л. прорваться за пределы дворянства выразилось и в творческом интересе к образу разночинца. Очень любопытен эскиз чиновника Красинского ("Княгиня Лиговская", 1836). Красинский ощущает себя тружеником. Вот его ответ княгине: "Ваш удел — забавы, роскошь, а наш — труд и заботы; оно так и следует; если б не мы, кто бы стал трудиться". В Красинском характерно обостренное чувство ущемленного личного достоинства. Но разночинные образы у Л. остаются все же на периферии творчества.
Неприятием Л. окружающей действительности и одиночеством, обусловившими субъективистскую окраску творчества Л., определяются его формальные особенности. Отсюда в драмах Л. ударение не столько на развертывании действия или углубленной характеристике различных персонажей, сколько на страстных, патетических излияниях главного героя. Драмы Лермонтова — драмы "монологического" (Б. М. Эйхенбаум) типа. В драмах Л., по замечанию В. М. Фишера, "очевидно, что автор интересуется одним действующим лицом, остальные — бледные атрибуты главного, не живущие самостоятельной жизнью". Те же черты отличают и поэмы Л.: и в них повествование и характеристика всей массы персонажей оттеснены бурными излияниями главного героя; и поэмы Л. — поэмы монологического типа. Сходная судьба постигла под пером Л. и балладу, в которой элементы лирической экспрессии и патетики оттеснили повествовательный элемент. Позиция одинокого протестанта, рвущего с ненавистной действительностью, определила характерные особенности лермонтовских жанров.
Эта позиция выразилась и во всей системе изобразительных средств Л. Белинский находил в поэзии Л. "один недостаток: это иногда неясность образов и неточность в выражении". Но оба эти недостатка неразрывно связаны со всеми достоинствами поэта. Неумение разрешить мучительные противоречия, страстные искания и отсутствие ответа на вопросы, жажда героического действия и невозможность ее утоления — все это находило выход во взволнованных излияниях, в бурных, но не до конца проясненных порывах, и в этих излияниях важна была основная впечатляющая окраска речевого потока. Этот взволнованно-патетический тон достигался, в частности, как отмечено рядом исследователей, широким применением антитезы, оксиморона, контрастных эпитетов: "Клянусь я первым днем творенья, / Клянусь его последним днем, / Клянусь позором преступленья / И вечной правды торжеством", "Теплой заступнице мира холодного", "В них слезы разлуки, в них трепет свиданья", "Прекрасна, как ангел небесный, / Как демон коварна и зла" и т. д. и т. п. Ту же функцию выполняет склонность Л. к ярким тонам, резким краскам и нелюбовь к полутонам, полусвету, полумраку, нюансам. Лермонтовский пейзаж насквозь лиричен, картины природы насыщены страстью и движением и служат обыкновенно проекцией человеческих переживаний (тучи символизируют бесприютного странника; дубовый листок символизирует одинокого страдальца; утес — мрачного гиганта, потрясенного мимолетной лаской юности).
Это преобладание взволнованного монолога естественно вело к разработке ораторской стиховой интонации. Если у Пушкина ораторская интонация, появляясь время от времени, оставалась явно на периферии творчества, то у Л. эта интонация играет огромную роль. Чередование риторических вопросов и восклицаний, обилие то гневных и обличительных, то восторженных, то грустных обращений, частые смены голосовых тембров — таково словесное выражение лермонтовского ораторского строя. Приближение Лермонтова к действительности, порывы его за пределы родного класса сказались и на ораторской лирике поэта. Если у Пушкина ораторская лирика неизбежно облекалась в античные мифологические и славянские архаические доспехи, если античная и славянская бутафория культивировалась яркими представителями гражданской поэзии 20-х годов — К. Ф. Рылеевым, П. Катениным, В. Кюхельбекером, — то Л. преодолел эту традицию и в значительной степени опростил свою ораторскую лирику, освободив ее от архаического и мифологического груза.
Приближение к действительности не могло не смягчить крайностей субъективизма, не могло не усилить удельного веса объективных элементов в творчестве Л. С другой стороны, налет своеобразного фатализма не мог не ослабить риторической напряженности. Попытки прорваться за границы дворянства не могли не порождать тенденции снижения и опрощения стиля. Так. обр. в творчестве позднего Л. намечаются значительные сдвиги, влияющие и на формальные особенности. В стихотворном эпосе этот путь был подготовлен порнографическими поэмами юнкерских лет ("Гошпиталь", "Петергофский праздник", "Уланша"), навеянными бесшабашной средой, но характерными зоркостью к бытовым деталям. Разительный контраст с романтическими поэмами первого периода представляют сатирические бытовые поэмы более позднего времени: "Сашка" [1836] и "Казначейша" [1837].
[1913]
В лирике все большую и большую роль начинают играть специфически-разговорные интонации, будничные и "прозаические" обороты и слова. В таком эмоционально-насыщенном стихотворении, как "И скучно, и грустно" [1840], мы встречаем подчеркнуто-"прозаические" обороты: "Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?.. Любить… но кого же?.. На время — не стоит труда… И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…" Блистательный образец разговорного сниженного стихового строя дан в стихотворении того же года "Завещание": "Поедешь скоро ты домой: / Смотри ж… Да что? моей судьбой / Сказать по правде, очень / Никто не озабочен… / Соседка есть у них одна… как вспомнишь, как давно / Расстались!.. Обо мне она / Не спросит… все равно, / Ты расскажи всю правду ей…" Это внедрение разговорности в стих выразилось и в изменении поэтического синтаксиса. "Звуковая сторона речи Л., — отмечает В. Фишер, — обнаруживает в первом периоде склонность к периодической речи, венцом к-рой является стих. "Когда волнуется желтеющая нива", во втором — склонность к отрывистой речи, которой написан "Валерик".
"Герой нашего времени" так же резко отличается от ранних прозаических опытов Л., как "Завещание" или "Валерик" — от ранней лирики. Риторический, экспрессивный, доходящий до ходульности и манерности словесный строй "Вадима" уступил в "Герое нашего времени" место разговорной простоте. Фантастические образы "неистовой школы" сменились глубоко-жизненными типами современности. Неразрешенность коренного противоречия, отсутствие реального поприща для конкретного действия, бесприютность одинокого протестанта — все это при переходе на реалистические рельсы не могло не выразиться в гипертрофии психологического анализа. Этим обусловлены особенности жанра "Героя нашего времени": цикл психологических новелл, рассказываемых от первого лица и объединенных общностью главного персонажа.
Творчество Л. было сконцентрированным выражением всех мучительных противоречий, разрывавших сознание немногочисленных передовых представителей дворянской интеллигенции 30-х гг., воспринявшей революционные традиции 20-х гг. Л. не застал уже недолговечной революционности обуржуазившегося среднего дворянства и умер, не дождавшись выступления революционной мелкобуржуазной демократии. Основное противоречие творчества Л. так и осталось неразрешенным. Сделав первые шаги в сторону разрыва с дворянством и сближения с демократической Россией, Л. не успел пойти дальше этих первых шагов. Значительно дальше него пошел по этому пути Н. П. Огарев. А Н. А. Некрасов совершил то, что не удалось Л. и в меньшей степени удалось Огареву, — порвал с дворянством и перешел на точку зрения мелкобуржуазной революционной демократии. Творчество Л. так. обр. — гениальный памятник перехода от поэзии обуржуазившегося дворянства (Пушкин) к поэзии мелкобуржуазной демократии (Некрасов). Как выразитель переходной полосы Лермонтов, естественно, не мог создать школу.
Оценки Л. в критике разноречивы, отражая противоречия интересов классовых групп, которые представлялись тем или иным истолкователем Л. Критики реакционных и консервативных классов резко осуждали мятежную и протестантскую установку поэзии Л. и всячески подчеркивали фаталистические мотивы, истолковывая их как признак смирения. Так, на С. Шевырева ("Москвитянин", 1841) "тягостное впечатление" произвели "И скучно и грустно" и "в особенности эта черная, траурная, эта роковая „Дума“". Шевырев рекомендовал поэту сжигать "то, в чем выражаются припадки какого-то странного недуга, омрачающего свет… ясной мысли". А. Никитенко ("Сын отечества", 1841) советовал музе Л. отбросить такие произведения, как "1-е января", "И скучно и грустно", "Благодарность". Мятежные мотивы Л. резко осудил и А. Григорьев. Позднее на них же обрушился идеалист и мистик-философ В. Соловьев. Тоньше обошелся с Лермонтовым Д. Мережковский, попытавшийся самый мятеж Лермонтова перенести на религиозную почву. По мнению Мережковского, источник лермонтовского бунта не эмпирический, а метафизический. В этом бунте, по Мережковскому, есть какая-то религиозная святыня. Это лицемерное "признание" лермонтовского мятежа — худший вид контрреволюционного извращения образа Лермонтова.
Критика радикального лагеря обычно выдвигала на первый план как-раз бунтарские мотивы и зародыши народнических настроений в поэзии Л. Таково отношение к Л. Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Н. К. Михайловского, вплоть до эпигонов народничества — Иванова-Разумника. Исключение составляют тут писаревцы, устами В. Зайцева резко "заклеймившие" в Л. мелочного поэта "юнкеров и золотушных помещичьих дочек".
Марксистское изучение Л., объясняющее сложное диалектическое единство его творчества, только начинается. Пока мы имеем лишь отдельные эскизы, к тому же зачастую обессиленные ошибочной методологической позицией исследователей.
Образ Л. неоднократно привлекал внимание беллетристов. Еще при жизни Л. появился роман графа В. А. Соллогуба "Большой свет", в к-ром Л. выведен под именем Леонина. Это — грязный пасквиль на поэта, месть светской аристократии Л. за его презрение к аристократическому обществу. В 1928—1929 появился целый ряд рассказов, романов и повестей о Л.; "Поэт и чернь" С. А. Сергеева-Ценского, "Штосс и жизнь" Б. А. Пильняка, "Тринадцатая повесть" Павленко, "Бегство пленных, или история страдания и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Юрьевича Лермонтова" К. Большакова и др. В большинстве этих произведений житейский Л. — светский проказник — вытеснил настоящего Л. — мыслителя и поэта, а разрыв поэта и общества опоэтизирован как вечная категория. По существу большинство этих повестей о Л., не давая исторически верного образа поэта, своим культом социального отщепенства выражают настроения социальных групп, враждебных диктатуре пролетариата или отчужденных от нее. Историко-материалистическое художественное восприизведение образа Л. — дело будущего.

 Библиография:  I. Сочин., 2 тт., изд. Смирдина, СПБ, 1847; Сочин., изд. Глазунова, СПБ, 1852 (изд. 2-е, 1856); Собр. сочин., под ред. С. С. Дудышкина (проверенное по рукописям и восстановившее ряд цензурных пропусков), 2 тт., СПБ, 1860; Собр. сочин., под ред. П. А. Висковатова, 6 тт., изд. Рихтера, М., 1889—1891; Полное собр. сочин. Лермонтова, под ред. А. И. Введенского, СПБ, 1903; Полное собр. сочин., под ред. Д. Абрамовича, 5 тт., изд. Акад. наук, СПБ, 1910—1913; Иллюстрированное полное собр. сочин., под ред. В. Каллаша, 6 тт., М., 1914—1916 (сюда вошел ряд статей критич. и мемуарного характера); Полное собр. сочин., под ред. К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, в 1 т., Гиз, 1926 (по полноте материала и тщательности выверки текста наиболее удовлетворительное, есть повторные изд.).
II. Биографическая лит-ра: Собр. сочин. Лермонтова, под ред. Висковатова, т. VI; Собр. сочин. Лермонтова, изд. Академии наук, т. V; Щеголев П. Е., Книга о Лермонтове, 2 тт., Л., 1922 (там же перечень биографической лит-ры). Хрестоматийные сборники критической литературы: Зелинский В., Русская критическая литература о произведениях М. Ю. Лермонтова, 2 тт., изд. 3-е, М., 1913—1914; Покровский В., М. Ю. Лермонтов, изд. 5-е, М., 1916; "М. Ю. Лермонтов", Библиотека писателей для школы и юношества, под ред. Е. Ф. Никитиной, М., 1930. Основные критические статьи: Белинский В., Полное собрание сочин., под ред. С. А. Венгерова, тт. V и VI, СПБ, 1901; Коробка Н., Личность в русском обществе и литературе нач. XIX в., СПБ, 1903; Чернышевский Н., Очерки гоголевского периода русской литературы, Полное собрание сочинений, т. II, СПБ, 1905; Ключевский В. О., Грусть, в его сборн. "Очерки и речи", М., 1913; Соловьев Влад., Собр. сочин., т. VIII, изд. 2-е, СПБ, 1913; Григорьев Ап., Собрание сочин., под ред. В. Ф. Саводника, вып. VII, М., 1915; Дурылин С., Академический Лермонтов и лермонтовская поэтика, "Труды и дни", М., 1916, VIII; Киселев Н. И., Метрические заметки к Лермонтову, там же; Рожков Н., Тридцатые годы, "Современный мир", 1916, XII; Якубинский Л. П., Осуществление звукового единообразия в творчестве Лермонтова, "Сборник по теории поэтического языка", вып. II, П., 1917; Плеханов Г. В., Герцен и крепостное право, Собр. сочин., т. XXIII, М. — Л., 1926; Луначарский А., Лермонтов как революционер, "Комсомольская правда", 1926; Фохт У., "Демон" Лермонтова как явление стиля, сборн. "Литературоведение", под ред. В. Ф. Переверзева, Москва, 1928; Его же, Лермонтов в современной беллетристике, "Печать и революция", 1929, IX. Монографии и сборники: Овсянико-Куликовский Д., Лермонтов, Петроград, 1914; "Венок М. Ю. Лермонтову", М., 1914 (статьи П. Сакулина, Н. Бродского, В. Фишера и др.); Котляревский Н., Лермонтов, издание 5-е, П., 1915; Эйхенбаум Б., Лермонтов, Гиз, Л., 1924; Шувалов С., М. Ю. Лермонтов, Гиз, М. — Л., 1927. Характеристики в общих курсах истории литературы: Соловьев Е. (Андреевич), Очерки по истории русской литературы XIX века, издание 4-е, М., 1923; Войтоловский Л., История русской литературы XIX и XX вв., ч. 1, изд. 3-е, Гиз, М., 1928; Горбачев Г., Капитализм и русская литература, изд. 3-е, Гиз, Л., 1930.
III. Собр. сочин. Лермонтова, под ред. Висковатова, т. III. Библиографический указатель, сост. Н. Н. Буковским; Полное собр. сочин. Лермонтова, изд. Академии наук, т. V; Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, Л., 1924; Его же, Литература великого десятилетия, т. I, Гиз, М. — Л., 1928; Мандельштам Р., Художественная литература в оценке русской марксистской критики, под ред. Н. К. Пиксанова, изд. 4-е, Гиз, Москва — Ленинград, 1928.
Г. Лелевич

ЛЕРНЕР Николай Никитич [1884—] — автор множества пьес исторического характера ("Фаворитка Петра I", "Правительница Руси", "Смерть Пушкина", "Петр III и Екатерина II" и пр.)…. Полная информация

ЛЕРНЕР Николай Осипович [1877—] — историк лит-ры. Окончил курс юридического факультета, был присяжным поверенным, сотрудничает во многих журналах и газетах. В историко-литературной… Полная информация

ЛЕРУА Грегуар [Grégoire Leroy, 1862—] — бельгийский поэт-символист. Творчество его ограничено небольшим кругом глубоко интимных тем, типичных для патриархальной купеческой аристократии эпохи ее… Полная информация